Конечно, в публикациях Эрнста Кречмера и в последующих, посвященных военному стрессу исследованиях наряду с активными и пассивными последствиями военной травматизации психики описывались конструктивные и деструктивные ее изменения. Однако в них не было отражено столь отчетливой дифференциации поведения солдат в зоне боев, которая была обнаружена мной в апреле 1995 г. на чеченской войне. Почему? Это не случайно! Возможно следующее объяснение этого явления. Вначале военным руководством России была дана установка закончить в Чечне боевые действия за несколько дней. Офицеры рассказывали, что «разнарядку» (требуемое количество нужных на войне солдат) Министерство обороны Российской Федерации направило в военные округа. Там все ниже — по дивизиям, полкам, батальонам, ротам. Кого отправит в таком случае командир роты? Самых надежных и подготовленных? Они ему в роте нужны. Тем более он был уверен: «До войны эти солдаты и добраться не успеют, она же должна быть победоносно завершена за несколько дней силами элитных армейских частей». Ложная установка распространилась до армейских «низов». По рассказам российских офицеров, среди присланных в Чечню солдат, из которых формировали «сводные» бригады, полки, было много неподготовленных и непригодных к тяжелым боям солдат. Были страдающие ноктурией (ночным недержанием мочи), не способные выполнить физкультурные нормы, склочные и неврастеничные. Их прислали, и очень многих из них убили или ранили. К примеру, офицеры Тихоокеанского полка морской пехоты рассказывали, что по прибытии на его построении было 4100 человек; на построении перед убытием 1300. Эту, казалось бы элитарную, воинскую часть собрали «с бору по сосенке» — морячков с кораблей: минеров, электриков, артиллеристов, не бравших в руки, как они говорили, боевой автомат до посадки в эшелоны, шедшие на Кавказ. Ведь стрелковое оружие не нужно морякам в морском бою. Вот что пишет о том периоде войны (но уже в 2001 г.) «окопный генерал» Геннадий Трошев: «Во-первых, стало ясно, что войска просто не готовы действовать в подобных ситуациях, выполнять несвойственные им функции. Требовалась подготовка по специальной программе. Во-вторых, сказывалось то, что все подразделения в составе сводных отрядов были сборными (на 80 %), не прошли полный курс обучения и боевого слаживания. А что такое боевое слажива-ние? Это значит, что экипаж танка или БМП должен быть единой, крепкой семьей, где все понимают друг друга с полуслова. Тот же механик-водитель, например, обязан мгновенно улавливать, куда вести боевую машину, где остановиться, где поддать газу, как помочь наводчику точно прицелиться и выстрелить. Что происходит с семьей, когда супруги, знакомые всего несколько дней, попадают в сложнейший житейский переплет?! Неизбежны, как минимум, ссоры и истерики, а то и полный разлад. У боевого экипажа финал страшнее — смерть» [Трошев Г.Н., 2001. с. 15]. Вряд ли была война, в которой не разгромленная, не отступающая армия несла такие потери. Когда мальчики-солдаты что ни день, что ни ночь видели столько смерти, еще недавно таких же, как они — убитыми, ранеными, то начинали работать своеобразные механизмы защиты их психики. Например, солдаты на той войне не произносили слов: «мертвый», «убитый», «труп». Вместо них появилось жуткое слово «мясо». — После боя в роте три «мяса». Это не оскорбляло памяти погибших товарищей. Слово это звучало трагично, даже величественно. Психика протестовала и защищалась от обилия картин смерти, как бы принижая ее, а не ушедшие жизни. Для понимания, казалось бы, противоестественного, «самоубийственного» ухудшения способностей самосохранения в боевой обстановке, возникшего у солдат с деструктивными проявлениями военного стресса, надо рассказать о биологических механизмах нашей психики, унаследованных от предков-животных, с закономерностями, предложенными нами зооантропологией. Представим стаю, преследуемую хищником. Кого он первым съест? Слабейших больных животных; будто бы потому, что «волки — санитары леса». Так отвечали некоторые специалисты-этологи. Однако все не так. Слабейшими жертвами, которых легко настичь хищнику, часто могут стать беременные самки (стельные, жеребые, окотные и т. п.) и детеныши. Но если бы их регулярно съедали — иссяк бы животный мир, прекратилась бы эволюция. Этологи, изучающие жизнь и повадки диких животных, не раз наблюдали, как во время преследования стаи, в ситуации, казалось бы, безнадежной для отстающих самок и детенышей, от стаи отделяются один-два молодых самца и «смело» идут навстречу преследующему хищнику к своей гибели. Некоторое этологи, восхищаясь, оценивали это как героическое самопожертвование, существующее якобы у животных. Понимание того, что этот феномен сложнее, чем кажется с антропоцентрических позиций (если равняться на человека), сложилось у нас на чеченском фронте. В животном мире защитная для стаи функция «откупиться от врага» — происходит эшелонированно: Первыми отстают, устремляясь на врага, брутально-остервеневшие особи. Погибая в неравной борьбе, они с яростью могут поранить преследователя — тогда он отстанет. Если съест «героев», то хоть немного насытится. Гебоидные, с детским «призывом к игре» — могут отвлечь уже немного насытившиеся брутальными особями хищника. Он будет спровоцирован квазиинфантильным (вроде бы детским) поведением к игре, как кошка с мышкой. Хищник сможет использовать гебоидных для тренировки своих охотничьих рефлексов, а стая получит время, чтобы уходить от погони. Если и этой пищи мало хищникам, стая предоставляет, «откупаясь» от них, депрессированных своих особей. Здесь вступает в действие принцип вероятности. Если хищник силен и достаточно голоден — догонит «сломавшихся» под гнетом стресса погони особей. Если не догонит — их счастье... до следующего раза. Особи, депрессированные при стрессе из-за ужаса смерти, утратив прошлые навыки на время, которое может быть для них стало критическим, и потеряв ориентировку в пространстве, могут потерять и свою стаю — бежать «куда глаза глядят», тем невольно отвлекая от стаи хищника-преследователя. Вспомним тетерку, прикидывающуюся раненой, с расслабленными крыльями, уводящую хищника от выводка своих птенцов. Итак, деструктивные формы поведения, надо полагать, возникают у некоторых животных в стае, когда опасность угрожает слабейшим, но ценнейшим ее членам от хищника-преследователя. «Деструктивные» особи становятся невольными жертвами, служащими выживанию, повышению жизнеспособности стаи, популяции. На чеченской войне с января по апрель 1995 г. (именно в этот период) невообразимо большой поток информации об ужасе смерти (вид множества окровавленных трупов, крики раненых, слухи о коварстве и жестокости чеченцев) усиливал, множил страхи войны. Уникальная из-за обилия смертей война массово пробудила у солдат атавистические (унаследованные у наших животных предков) механизмы изменения психики. В подсознании человека «включалось» ощущение (представления о себе), что он превращен в невольную, ненужную жертву. В жестоком по-своему мире животных хищник насытится одной жертвой. И грубо говоря, кроме нее, все довольны — и хищник доволен, и стадо пасется спокойнее. На этой войне психологическое действие множества смертей множило число людей, предрасположенных стать невольными жертвами. Это наше научное открытие жуткого, бессмысленного на войне психического атавизма — это открытие на крови. Лучше не знать о нем, но сохранять молодые жизни. Другое дело — солдаты, прозванные «глюками». Можно предположить, что они — сенсорно-чувствительные истероиды. Потенциальный истероид нуждается в нетривиальных событиях, насыщающих жизнь, в «постоянно новых качественно высших раздражителях» (по акад. И.П. Павлову). Если такой человек талантлив, то сам, внутренне, «из себя» творит нетривиальное (необычное, неожиданное): становится художником, писателем, режиссером, артистом. Восхищение сограждан усиливает его ощущение своей «нетривиальности», помогающее ему оставаться нормальным человеком. Если же человек, прирожденно остро нуждающийся в нетривиальности жизни, скуден умом и беден душой, участь его, особенно при монотонном ужесточении жизни, при однообразии невзгод — печальна. В поисках нетривиального (он не может творить его своим умом и талантом) его разум помутится и будет создавать необычные видения (галлюцинации), будто разрушая тривиальность обыденности, стрессово давящую на сферу его органов чувств. Будто бы разрушая непереносимое для него однообразие взаимоотношений с людьми, его алчущее необычности сознание будет творить бред преследования или своего величия, бред любовных интриг или еще какую-нибудь бредовую склонность. Таких людей «излечивают» войны и революции. Когда нетривиальность, необычность, экстремальность жизни реальна, тогда не надо грезить, галлюцинировать. Нередко будни революции и военная жизнь страшнее, «занятнее» бреда. Во времена революции сумасшедшие дома пустеют. Их постояльцы превращаются в пламенных революционеров и парламентариев. Их маниа кальность заражает (индуцирует) массы, логика их сложнейших бредовых идей вершит исторические преобразования. Сложнее с войнами. Они интересны для тех, кто способен стать «героическим убийцей», «лихим генералом». Если затишье на войне— начинается бредовость мыслей об «украденной победе», о «предательстве верхов». «Невольной жертвой» становятся в боях и «солдаты-глюки» со стрессовой фронтовой шизоидностью. Их психика экстремально напряжена кошмарной монотонней боев. Это пробуждает у них невольную потребность разрушить такую монотонию. Но ее не могут прервать, не могут соперничать с нею заурядные развлечения. Нужны события или собственные поступки, еще более жуткие, чем те, из которых соткана монотония боевых, фронтовых будней. Шизоидность таких солдат побуждает их на неадекватные реакции, подчас на смертельно-опасные поступки, которые могут быть неадекватными задачам боя, из-за которых солдат может попасть под пули противника или под пули своих. Однако чаще из-за монотонного кошмара войны, из-за непрекращающихся ужасов фронтовой жизни жертвами солдат, ставших «стрессовыми шизоидами», становятся их товарищи-сослуживцы. Вспышки страха и стрессовая потребность в нетривиальности, в разрушающих монотонию экстремальных событиях с еще большей жутью могут рождать у несчастных солдат-глюков бредовые представления о том, что их сослуживцы стали врагами, которых будто бы надо застрелить. Может возникать у «глюков» почти беспричинная, нестерпимая как боль обида, из-за которой хочется бежать «куда глаза глядят», прихватив как защиту от бредового страха автомат, снаряженный боеприпасами. Еще хуже фронтовая стрессовая шизоидность у офицеров. Она побуждает видеть врагов не там, где они есть, и проводить боевые операции, находясь в состоянии с болезненно искаженным представлением боевой обстановки. Результат — ничем не оправданные большие потери личного состава. Небоевые потери из-за фронтовой стрессовой шизоидности могут быть очень большими, сравнимыми с реальными боевыми утратами (с числом убитых врагом). Случаи, когда солдаты, ставшие из-за дедовщины стрессовыми шизоидами, расстреливают своих товарищей часты и в мирное время; нередко стрессовые шизоиды совершают побеги из расположения своих воинских частей, стараясь уйти от своих псевдогаллюцинаций. Таких «невольных жертв» в мирное время не должно быть и не будет в нормальной армии, в нормальном обществе нормальной страны. Но как только возникнет «нормальная» война, то ее нормы, отрицающие ценности мирной жизни, непременно создадут жертвы, которые можно рассматривать и как героические (по нормам войны), и как неоправданно преступные, трагические (по нормам мирного времени, по критериям миротворцев). У животных внутриорганизменное накопление (кумулляция) информации о том, что особь неуспешна и потому не нужна, обременительна для популяции, может «включать» в ее организме самоубийственные вегетативные механизмы, убивающие эту особь [Дильман В.М., 1972]. Известно, что вегетативные системы в организмах людей также могут сыграть самоубийственную роль [Китаев-Смык Л.А., 1983]. Казалось бы, на фоне полного здоровья может случиться неожиданная смерть человека от инфаркта сердца, инсульта головного мозга, прободной язвы желудка и др. Это многопричинные (плюрикаузальные) трагедии. Важнейшей из причин бывает экстремальная информация о неуспешности этого человека, о крахе его дела, его жизни, о гибели его близких, которых он — «бесполезный!» — не предотвратил. Вегетативные механизмы, адаптационно-защитные при стрессовом кризисе второго ранга, превращаются в самоубийственные при стрессовых кризисах третьего и четвертого рангов. Подробнее об этом в третьей главе. О том, что самоубийственными, правильнее сказать квазисамоубийственными, могут стать не только физиологические стрессовые реакции (инфаркт, инсульт и т. п.), но эмоционально-поведенческое реагирование на стрессор, мы обнаружили на «чеченской войне» Следует заметить, что синдромы, названные Эрнстом Креч-мером «двигательная буря» и «мнимая смерть», в полной мере проявляются и при дистрессе умирания, т. е. при стрессовом кризисе четвертого ранга (см. 2.1.15). В подразделы 2.1.7.2.1.12,2.1.13 включены фрагменты монографии Л.А. Китаева-Смыка «Психология чеченской войны», написанной в 1995 г. [Китаев-Смык Л.А., 1996] и частично опубликованной в журнальном варианте [Китаев-Смык Л., 1995 б; 1995 в; 1996а; 1996 б; 1997]. Первая публикация этих данных была сделана 28 июня 1995 г. на Международной конференции «Общество, стресс, здоровье: стратегии в странах, радикальных социальных реформ» в г. Москве [Kitaev-Smyk L.A., 1995а].
Ви переглядаєте статтю (реферат): «Трагедия невольной жертвы» з дисципліни «Психологія стресу. Психологічна антропологія стресу»
